Юрий Павлов. Два дома Ашеров

Юрий Павлов

Два дома Ашеров

Издалека

Когда в 2009 г. одна прекрасная знакомая подарила мне книгу рассказов безумного Эдгара По, я по-детски ликовал: вот снова прикоснусь к замечательному автору, перечитаю лучшее и любимое. И как тут не радоваться: в книге ведь 31 рассказ (всего По написал за свою недолгую и совсем несчастливую жизнь чуть больше семидесяти). Сразу смутило, правда, вот что: в содержании напротив большей части рассказов стояли фамилии переводчиков М. Энгельгардта (16 рассказов) и К. Бальмонта (4 рассказа). Для приличия было напечатано по одному рассказу в привычных переводах маститых советских переводчиков (Н. Галь, О. Холмская, М. Богословская и др.). Смутило и вот что: предваряет книгу написанный Валерием Брюсовым биографический очерк писателя. И очерку этому почти 100 лет. У меня закрались подозрения: неужели это так издательство решило просто нажиться на читателе, раз издает репринты текстов, ставшие общественным достоянием? Константин Бальмонт (1867-1942) действительно переводил и поэзию, и прозу Э. По. Но его неустанно критиковал за эти малоудачные попытки, в частности, тот же В. Брюсов (сам далеко не лучший переводчик), а потом и К. Чуковский в своем «Высоком искусстве» – книге, всецело посвященной художественному переводу. Что касается Михаила Энгельгардта (1861-1915), то, безусловно, в свое время он был писателем, критиком, публицистом и переводчиком. «Очень странно, что издатели предпочли старый перевод прежним, наверное, в тех старых что-то есть», – так я думал до того, как открыл рассказ «Падение дома Ашеров» («The Fall of the House of Usher»). И вот тут преисподняя разверзлась.

scrn_big_1

Неверность ради верности

В переводе литературы, которую мы читаем, есть очень много недобросовестных работ. Этой небольшой статьей мне бы хотелось убедить читателя с большим подозрением относиться к устаревшим переводам, не открывать и тем более не покупать книг с именами переводчиков ушедшей эпохи. Михаил Энгельгардт в художественном смысле убил магию повествования Э. По, его богатство речи и его мелодику. Переводы М. Энгельгардта плохи не потому, что переводчик не знает английского, а потому, что он почти всегда оставался чересчур верен каждой букве и каждой запятой оригинала – позиция, при которой невозможно сохранить верность подлиннику.

«Падение дома Ашеров» (1839) – один из программных рассказов Э. По. Если читать рассказ и не испытывать тревожное ощущение с самой первой строки, значит, читать не самого Эдгара По во всей полноте его гения, а наслаждаться лишь малоправдоподобной ксерокопией его таланта. В переводе М. Энгельгардта бросаются в глаза откровенные несуразицы и неправдоподобия, и было бы нечестно просто обвинять переводчика голословно. Поэтому я взял этот же рассказ в переводе Норы Галь и сравнил, как другой переводчик поработал с тем же материалом и как он распутывал сложные места спустя 76 лет после М. Энгельгардта. При таком подходе особенно ярко выступают на передний план достоинства перевода Н. Галь.

Более того, хотелось бы этой заметкой четко показать, как перевод влияет и на восприятие оригинала, как он может его радикально изменить.

Синопсис

По сюжету рассказа, главный герой (и повествователь) приезжает к своему другу детства, Родерику Ашеру, по его же странной просьбе. Родерик живет в своем мрачном поместье с сестрой-близнецом Мэдлин. Они – потомки старинного аристократического рода. У Мэдлин какое-то тяжелое заболевание, она вот-вот умрет, а сам Родерик мучается каким-то болезненным недугом, его все время одолевает иррациональный страх. Вскоре сестра умирает, Родерик решается ее похоронить в подвале дома, и помогает ему в этом главный герой. После этого Родерик перестает быть похожим на себя, приступы его недугов обостряются, нет ему покоя. В одну из ночей, в страшную бурю, главный герой никак не может уснуть. К нему приходит встревоженный Родерик, он до смерти перепуган и не находит себе места. Он признается, что похоронил сестру заживо и потому знает, что она вернется за ним, чтобы отомстить. Главный герой решает его успокоить, разговаривает с ним, берется читать книгу, но Родерик в итоге прав: в разорванном саване, запятнанном кровью, вдруг в комнату входит Мэдлин и, испуская последний стон, падает на грудь своему брату. Оба валятся на пол, бездыханные. Герой бежит из дома и видит, как стены дома рушатся, и воды угрюмого озера смыкаются над обломками старинного поместья.

Два дома – две прописки?

Уже сама фамилия героя звучит искаженно в переводе М. Энгельгардта – Эшер (Usher). А сестру Родерика переводчик назвал Магдаленой (Madeline). Н. Галь постаралась сохранить фонетическую оболочку имен – Ашер и Мэдилейн. И это написание, в общем-то, символично, потому что Эшеры М. Энгельгардта – это совершенно другие люди, нежели Ашеры Н. Галь, и прописаны они по двум разным адресам.

Рассказ начинается у обоих переводчиков в двух разных ключах. У М. Энгельгардта:

«Весь этот день – тусклый, темный, беззвучный осенний день – я ехал верхом по необычайно пустынной местности, над которой низко нависли свинцовые тучи, и наконец, когда вечерние тени легли на землю, очутился перед унылой усадьбой Эшера. Не знаю почему, но при первом взгляде на нее невыносимая тоска проникла мне в душу».

Вот как эта же обстановка «выглядит» у Н. Галь:

«Весь этот нескончаемый пасмурный день, в глухой осенней тишине, под низко нависшим хмурым небом, я одиноко ехал верхом по безотрадным, неприветливым местам – и наконец, когда уже смеркалось, передо мною предстал сумрачный дом Ашеров. Едва я его увидел, мною, не знаю почему, овладело нестерпимое уныние».

Еще не зная, что будет дальше, с первых слов заметно нагнетание тревоги у Н. Галь и, наоборот, ослабление ее у М. Энгельгардта. Сама поездка представлена по-разному в двух описаниях. В первом варианте герой просто ехал в неприглядный день по незнакомым местам и под вечер «очутился» там, куда ехал. Правда, немного разочаровался при виде «унылого дома», и ему стало невыносимо тоскливо. Во втором варианте повествование нарочито замедляется, герой острее чувствует свое одиночество, погода гнетущая, места – «неприветливы», и «сумрачный дом» не просто появляется вдруг под вечер, но предстает в сгущающихся сумерках – неторопливо и грозно, так что героем овладевает уныние.

Сравните с оригиналом:

«During the whole of a dull, dark, and soundless day in the autumn of the year, when the clouds hung oppressively low in the heavens, I had been passing alone, on horseback, through a singularly dreary tract of country ; and at length found myself, as the shades of the evening drew on, within view of the melancholy House of Usher. I know not how it was—but, with the first glimpse of the building, a sense of insufferable gloom pervaded my spirit».

И хотя несложно заметить, что М. Энгельгардт выражает мысль точно так же, как ее разворачивает Э. По по-английски, и придерживается норм русского языка, мы не получаем того впечатления, которое получает тот, кто читает текст в оригинале. У Э. По есть в начале и аллитерации звука [д], и осязаемый эпитет у туч, которые «hung oppressively», и осязаемая метафора сумерек, которые «drew on», и самый тягучий ритм фразы. Подбор слов у М. Энгельгардта не оригинален: тучи привычно «свинцовые», тоска привычно «невыносимая», а осенний день «тусклый» и «темный», каким он часто и бывает.

Герой смотрит на дом, пытаясь понять, отчего его угнетает один только вид этого дома. Может быть, размышляет он, стоит взглянуть на него с другой стороны? Он решает так и поступить. У М. Энгельгардта:

«Под влиянием этой мысли я подъехал к самому краю обрыва над черным, мрачным прудом, неподвижная гладь которого раскинулась перед самой усадьбой, и содрогнулся еще сильнее, увидев чахлую осоку, седые стволы деревьев, пустые глазницы окон, отраженные в воде».

У Н. Галь:

«… а потому я направил коня к обрывистому берегу черного и мрачного озера, чья недвижная гладь едва поблескивала возле самого дома, и поглядел вниз, – но опрокинутые, отраженные в воде серые камыши, и ужасные остовы деревьев, и холодно, безучастно глядящие окна только заставили меня вновь содрогнуться от чувства еще более тягостного, чем прежде».

Перевод Энгельгардта можно понять скорее как то, что обладатели поместья не следят за хозяйством: то осока у пруда зачахла, то стволы у деревьев неухоженные, то «глазницы окон» пустые (нет штор или комнатных цветов на подоконниках?). У Галь акценты другие, что подчеркнуто особым выбором слов: серые камыши, деревья как-то зловеще изогнуты, окна смотрят холодно, безучастно.

Заглянем опять в оригинал:

«… and, acting upon this idea, I reined my horse to the precipitous brink of a black and lurid tarn that lay in unruffled lustre by the dwelling, and gazed down—but with a shudder even more thrilling than before—upon the remodelled and inverted images of the gray sedge, and the ghastly tree-stems, and the vacant and eye-like windows».

А как же выглядел сам дом Ашеров, который мы видим глазами героя? Сравним:

М. Энгельгардт

Н. Галь

Э. По (оригинал)

Прежде всего бросалась в глаза его глубокая древность. Века обесцветили его, наложив свою неизгладимую печать. Мох и плесень почти сплошь покрывали дом, свешиваясь косматыми прядями по краям крыши. Но больше всего бросались в глаза признаки тления. <…> И только очень внимательный наблюдатель заметил бы легкую, чуть видную трещину, которая, начинаясь под крышей на фасаде здания, шла по стене зигзагами, исчезая потом в мутных водах пруда. Прежде всего поражала невообразимая древность этих стен. За века слиняли и выцвели краски. Снаружи все покрылось лишайником и плесенью, будто клочья паутины свисали с карнизов. Однако нельзя было сказать, что дом совсем пришел в упадок. <…> Разве только очень пристальный взгляд мог бы различить едва заметную трещину, которая начиналась под самой крышей, зигзагом проходила по фасаду и терялась в хмурых водах озера. Its principal feature seemed to be that of an excessive antiquity. The discoloration of ages had been great. Minute fungi overspread the whole exterior, hanging in a fine tangled web-work from the eaves. Yet all this was apart from any extraordinary dilapidation. <…> Perhaps the eye of a scrutinizing observer might have discovered a barely perceptible fissure, which, extending from the roof of the building in front, made its way down the wall in a zigzag direction, until it became lost in the sullen waters of the tarn.

М. Энгельгардт неоправданно добавляет избитый оборот «наложить неизгладимую печать» и невольно романтизирует мох и плесень, уподобляя их косматым прядям. Совершенно неясно, откуда в его переводе взялись «признаки тления», которых в оригинале просто нет («apart from dilapidation» значит «не обветшал», «не разрушился»). И неизвестно, почему «sullen waters» стали «мутными водами», если «sullen» значит «гнетущий», «угрюмый»? Излишнее внимание к детали и прямолинейный выбор слов в этом переводе уводит от впечатления о доме (это удалось Н. Галь) к его описанию глазами как будто строителя, и эти фразы в итоге не работают на эффект целого. Так заканчивается описание внешней стороны дома Ашеров.

Таким образом, мы видим, что перед нами два разных героя (и два характера), которые приехали, по существу, в две разных точки. М. Энгельгардт привел героя в усадьбу, за которой никто не смотрит, Н. Галь же привела нас к дому, который дышит каким-то зловещим предзнаменованием. С М. Энгельгардтом мы приезжаем к угрюмому и кособокому зданию, с Н. Галь – к дому, опутанному тревожной тайной. В одном случае мы испытываем какую-то небрежность владельцев к ветхому строению, в другом – необъяснимый трепет перед старинным поместьем.

Неверно понятая «точность», или Словарь как демон-искуситель

Разумеется, самая большая загадка в переводе – сам механизм того, как переводчик находит нужное слово для нужного места. В прозе Э. По крайне важны эпитеты, которыми он не столько описывает, сколько эмоционально цепляет читателя. И в переводе важно найти такие же слова, которые мгновенно вызовут у читателя отклик. Например:

«Роскошная старинная мебель была неудобной и ветхой» (М. Энгельгардт)

«Все здесь было старинное – пышное, неудобное и обветшалое» (Н. Галь)

«The general furniture was profuse, comfortless, antique, and tattered» (ЭПо)

Много в старом переводе канцеляризмов: «говорил он о цели моего посещения», «свет раздражал его глаза», «влияли на духовную сторону его существования», туннель «не сообщался с поверхностью посредством какого-либо выхода», «болезненное состояние слуховых нервов моего друга», «склеп, избранный для этой цели», дверь «издавала странный скрежещущий звук», «редкие промежутки затишья», «он был в состоянии истерии», «отдаленность и заброшенность фамильного кладбища», облака «не удалялись на значительное расстояние», «одетая в саван фигура леди Магдалины», «полный лунный круг», «нижние слои туч», «избежав свирепости дракона», «находился под влиянием вина», «судорожная борьба под медной аркой подвала» и т. д.

Особенно показателен перевод предложения, где Э. По описывает болезнь, мучающую сестру Родерика: «Постоянная апатия, истощение, частые, хоть и кратковременные, явления каталептического характера – таковы были странные признаки того недуга». Ей Богу, это выписка из истории болезни, а не перевод! Н. Галь смело переделала предложение на русский лад: «Они [врачи] не могли определить, отчего больная неизменно ко всему равнодушна, день ото дня тает и в иные минуты все члены ее коченеют и дыхание приостанавливается». В оригинале: «A settled apathy, a gradual wasting away of the person, and frequent although transient affections of a partially cataleptical character, were the unusual diagnosis».

Есть у М. Энгельгардта откровенно неуместные сочетания слов и неблагозвучные ляпы: «сосущая боль сердца», «влажный блеск глаз», «дрожь нерешительности», «певучие модуляции», «любопытная болезненная черта», «без надежды на потомство», «бурные импровизации на гитаре», «возбужденный ипохондрик», «внутренность длинного коридора», «его возвышенный ум колеблется на своем престоле», «его плечи промокли от дождя», «избыток безумия», «я видел его профиль – глаз его был широко раскрыт», «щит не дождался, чтобы витязь подошел».

Перевод М. Энгельгардта отличает неуклюжий и спотыкающийся строй фраз. Вот как о домашнем враче Ашеров говорит Э. По: «His countenance, I thought, wore a mingled expression of low cunning and perplexity». И М. Энгельгардт идет гуськом: «Лицо его, как мне показалось, выражало смесь смущения и низкой хитрости». Странное сочетание – «лицо выражало смесь», здесь на помощь пришел глагол у Н. Галь: «В выражении его лица, показалось мне, смешались низкое коварство и растерянность». Очень часто эта превратно понятая точность прямиком приводит к неточности:

Э. По (оригинал)

М. Энгельгардт

Н. Галь

I shall ever bear about me a memory of the many solemn hours I thus spent alone with the master of the House of Usher. Yet I should fail in any attempt to convey an idea of the exact character of the studies, or of the occupations, in which he involved me, or led me the way. An excited and highly distempered ideality threw a sulphureous lustre over all. His long improvised dirges will ring forever in my ears. Я вечно буду хранить в своей памяти многие торжественные часы, проведенные наедине с хозяином Дома Эшеров. Но вряд ли мне удастся дать точное представление о тех занятиях, участником которых он делал меня. Беспредельная отвлеченность фантазии Эшера озаряла все каким-то фосфорическим светом. Его мрачные музыкальные импровизации навсегда врезались мне в душу. Навсегда останутся в моей памяти многие и многие сумрачные часы, что провел я наедине с владельцем дома Ашеров. Однако напрасно было бы пытаться описать подробней занятия и раздумья, в которые я погружался, следуя за ним. Все озарено было потусторонним отблеском какой-то страстной, безудержной отрешенности от всего земного. Всегда будут отдаваться у меня в ушах долгие погребальные песни, что импровизировал Родерик Ашер.

Здесь у М. Энгельгардта все не так, потому что такой пассаж выбивается из общего повествования. Родерика мучает безудержный и непостижимый страх, он все время сам не свой – тут речи не может быть о «торжественности» («solemn» значит и «торжественный», и «мрачный» – тем более важно опираться на контекст рассказа). Никто никому не давал никаких занятий: приятели просто проводили время вместе, они становились ближе, душа Родерика все больше становилась понятнее герою-повествователю. Нет и «фантазии» – есть «нечто нереальное/ воображаемое/ идеальное» (ideality). Как из учебника по химии, перекочевал в перевод «фосфорический свет» (дословно в оригинале – «зеленовато-желтый глянец»), но как вдумчиво осмыслила этот образ Н. Галь – «потусторонний отблеск». И «музыкальные импровизации», которые «врезались в душу», – совсем неточное слово для английского «dirge» (погребальная песня). Из этого фрагмента в переводе М. Энгельгардта можно сделать вывод, что повествователя Родерик восхищал и удивлял своими талантами, но дело не в этом. А в том, что странный Родерик все больше становился понятен лирическому герою через искусство (очень важный концепт в творчестве Э. По).

Достоинства перевода Н. Галь неоспоримы. Очень много в ее переводе слов и словосочетаний свежих и очень точно найденных: «былой товарищ», «восковая бледность», «волосы на диво мягкие и тонкие», «гортанная певучесть» (голоса), «злосчастное безумие», «ему чудилось, будто», «сумрачное озеро», «тягостное уныние», «мысль цепенела», «щедрость не напоказ», «ребяческая попытка». Нет смысла перечислять их вне контекста, конечно же. Вырванные оттуда, эти слова не кажутся такими пьянящими и великолепными.

Кроме живых, образных слов, которыми радует нас переводчица, все фразы в переводе, как шелковая ткань, гладко ложатся на почву русского языка. Опять же, нет смысла их просто выписывать, поэтому уж тогда лучше было сравнить оригинал и перевод. Вот несколько примеров:

Э. По (оригинал)

Н. Галь

Such, I have long known, is the paradoxical law of all sentiments having terror as a basis. Такова, я давно это знал, двойственная природа всех чувств, чей корень – страх.
An air of stern, deep, and irredeemable gloom hung over and pervaded all. Все окутано и проникнуто было холодным, тяжким и безысходным унынием.
In the manner of my friend I was at once struck with an incoherence—an inconsistency ; and I soon found this to arise from a series of feeble and futile struggles to overcome an habitual trepidancy—an excessive nervous agitation. В разговоре и движениях старого друга меня сразу поразило что-то сбивчивое, лихорадочное; скоро я понял, что этому виною постоянные слабые и тщетные попытки совладать с привычной внутренней тревогой, с чрезмерным нервическим возбуждением.
We replaced and screwed down the lid, and, having secured the door of iron, made our way, with toil, into the scarcely less gloomy apartments of the upper portion of the house. Мы вновь плотно закрыли гроб, привинтили крышку, надежно заперли железную дверь и, обессиленные, поднялись наконец в жилую, а впрочем, почти столь же мрачную часть дома.
I felt creeping upon me, by slow yet certain degrees, the wild influences of his own fantastic yet impressive superstitions. Я чувствовал, как медленно, но неотвратимо закрадываются и в мою душу его сумасбродные, фантастические и, однако же, неодолимо навязчивые страхи.
There was blood upon her white robes, and the evidence of some bitter struggle upon every portion of her emaciated frame. На белом одеянии виднелись пятна крови, на страшно исхудалом теле – следы жестокой борьбы.
there was a long tumultuous shouting sound like the voice of a thousand waters—and the deep and dank tarn at my feet closed sullenly and silently over the fragments of the House of Usher . раздался дикий оглушительный грохот, словно рев тысячи водопадов… и глубокие воды зловещего озера у моих ног безмолвно и угрюмо сомкнулись над обломками дома Ашеров.

Больше лёгкости, больше простоты в синтаксисе – и больше ясности и близости к подлиннику. Так выигрывает читатель, если открывает перевод Н. Галь.

Послесловие

Как известно, переводы устаревают: меняется язык, меняются вопросы, которые современники ставят к тексту, наконец, меняются требования к самому переводу. Примерно каждые лет 70?80 нужен свежий взгляд на произведение, свежие краски. Впрочем, не без исключений. Можно и нужно ли сызнова перевести «По ком звонит колокол» Э. Хемингуэя (пер. Е. Калашниковой)? Или «Лавку древностей» Ч. Диккенса (пер. Н. Волжиной)? На мой взгляд, если и предстоит, то еще очень нескоро – настолько это замечательные переводы.

Разумеется, новые переводы не отменяют старых, если эти старые сами по себе были произведениями искусства. Переводы из Дж. Байрона и немецкой поэзии, выполненные В. А. Жуковским, – отличный памятник всем переводам XIX в. и самому Василию Андреевичу. Но в сравнении с более поздними переводами мы вынуждены признать, что Жуковский слишком своевольничал и слишком много домысливал за автора.

Однако есть такие переводы, о которых вообще нельзя сказать, что они устареют. Их качество настолько слабо в сравнении с более поздними переводами того же произведения, что такие переводы надо либо прятать от глаз читателя, либо показывать – но только как пример того, как вообще переводить нельзя. По этим переводам можно разве что учить иностранный язык новичку, потому что в них синтаксис точь-в-точь копирует синтаксис английского языка, а слова переводятся так, как записано в словаре. Эти переводы не устаревают, потому что они по своей сути – подстрочники, а подстрочник не может устареть по определению. Таким и является перевод «Падения дома Ашеров» в исполнении М. Энгельгардта. Да и все его остальные переводы такие же буквалистские. Такими же переводчиками-формалистами были чуть позже Е. Ланн, А. Кривцова, Г. Шпет, Б. Ярхо, А. Радлова, А. А. Смирнов и др. Позже их формалистический метод обстоятельно осудили И. Кашкин и К. Чуковский.

Надеюсь, мой судебный приговор М. Энгельгардту не слишком мягок. А еще больше хочется напасть на тех издателей, которые такие переводы до сих пор пропускают в печать, тем самым бессовестно обделяя читателя. В двадцать первом-то веке.

Берегите себя и своих близких.

Юрий

5 комментариев

Add a Comment

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *